III.

Озеро

И была осень Господня семь тысяч семьсот семнадцатая...
На кухне пахло жареным луком — там гремела посуда и открывался кран с водой, шипела только что высыпанная на сковороду картошка.
Когда Макс вышел из дома, звонкая прозрачность октябрьского дня пролилась на него, и сначала он шел сквозь неё, как сквозь неплотную воду. Потом она отпустила, и идти стало немного легче.
Над озером, не касаясь воды, висел туман. В почти не видимых прибрежных кустах крякала и шевелилась утка. Макс сел на бревно,  привидевшееся  в тумане сначала лежащим человеком. Бревно было скользким, а в его темных выбоинах и трещинах стояла, поблёскивая, вода. Чтобы не намочить штаны, Макс постелил на бревно пакет из магазина «Арбуз». Потом он стал с туманом заодно, и ему казалось, что так и должно было быть. Внутри тумана что-то стучало, негромко и глухо. Иногда там раздавался плеск какой-то неведомой рыбы. Максу почему-то думалось, что рыба непременно чёрная и слепая — таких он ловил во сне — тянул из жуткой глубины прочную леску, и знал, что сейчас из воды появится тёмное скользкое тело, которое неприятно будет брать руками. Один раз он даже ловил таких рыб прямо в приснившейся ему ванной — они выныривали наружу из отверстия для слива воды, и во сне его это не удивляло.

<…>
Потом тот, кто выглядел постарше, наклонился к Максу и, дохнув в лицо кислым, спросил: «а что ты делал на озере, отрок?» Глаза его были строгие, но немного грустные. Потом он подумал немного и сообщил: «Борисом звать меня». Второй человек — тот, который сидел спиной, — нажал на вёсла…

<…>
«Глебушка, — сказал вдруг Макс проникновенным голосом, — Глебушка, дай хлебушка». Борис засмеялся беззвучно, сломался  пополам, мелко тряся бородой. «Чего это ты?» — спросил его Макс. «Ты сейчас ведь скажешь «Борисушка, дай рисушка…». На корме, словно кашляя, смеялся теперь и Глеб. «А не скажу я, — обиделся Макс, — зачем мне оно?»  «Не скажешь? — Стал вдруг серьезным Борис, — Не скажешь? Вот ведь не скажешь?».... Потом пожевав ртом, спросил тихо и серьезно, чуть поведя глазами в сторону: «А что ты делал на озере, Макс?». «Почему же делал? — удивился Макс. — Делаю ведь». И услышал, как снова закашлял тихим удивительным своим смехом Глеб.

<…>
— А сколько сейчас времени?
— Времени? Смешной ты, паря…

<…>
— А что ты делал на озере, Макс?
— В Купавну я шёл.
— Не ходил бы ты туда, Макс.
— А что там?
— Ничего там… Совсем ничего…

<...>
Серо-жёлтая, умершая до весны трава по сторонам тропинки была мокрой, и правый ботинок Макса стал понемногу пускать в себя воду. В лесу тумана уже не было — он остался позади, над озером. Почему-то об этом важно было помнить. Почему, Макс у себя не спрашивал. Он вообще никогда ничего не спрашивал. Макс знал, что ельник скоро кончится, и начнутся гаражи у железной дороги. Было тихо, и хотелось побыстрее выйти из пролеска. «Не обращал я раньше внимания, что он такой большой, — думал Макс. — Есть вот уже хочется. С утра ничего  ведь…». Он вспомнил, как громко и вкусно шипела утром на сковороде картошка. «Вот знать бы сколько времени сейчас. Обед уже наверняка… Как бы не вечер даже. Темнеет-то нынче рано». Он стал вспоминать, что он делал всё время с утра и до сих, но, не зная, что такое это «до сих пор», не смог и бросил. Вернее, просто забыл, что нужно что-то вспоминать. Вдруг это стало неважным. Вообще всё вдруг стало неважным, и, когда он это осознал, лес кончился. Только ни гаражей, ни железнодорожной насыпи за ними с серой крупной щебёнкой не было. Ничего уже не было.