* * *
Вот человек, он сеет лёд,
он плачет, мать зовёт, и вот
приходит мать в чужом песке
и с синей ленточкой в руке.
Она торопится в роддом,
она волнуется, ведом
её волнением, под лёд
ныряет сын который год.
Там у него семья, друзья,
бычки в томате, дачный сад,
трамвай, в котором еду я
назад.
В окне сверкает мишура,
мне кажется, что это ад,
ведь там — вот так, и ничего,
и мандарин в руке легко
лежит, и полон крупных слёз
крещенский пламенный мороз.
И до конечной весь во льду
мне снится голубь на беду.
Потом стою я у ларька,
и жду железного хлопка,
желаю яблоки купить,
желаю счастьем заплатить.
Но в самом деле сон другой, —
солёный, ясный, голубой,
и в день седьмой я в нём смеюсь,
бегу к Тебе и не боюсь,
в нём как всегда одна зима,
подарки, яблоки, хурма.
Там мама мне несёт домой
пальто с ромашкой шерстяной…
* * *
Ночью вспыхнет сухая птица
из бумаги газетной, в стекле
отразится она, повторится
и листки в календаре
ей ответят другое, дневное,
что не в силах мы предупредить.
подоконник с тонкой золою
начинает за нас говорить.
и пока мы сидим на кровати,
завернувшись в одну простыню,
древних азбук идут караваны
в зеркалах, фотоснимки поют —
сами крутятся на мониторе,
ржавый голубь с улыбкой другой
и чужие плащи в коридоре,
виноград на столе золотой…
Умирай, прогорай, временная
птичка, бабочка, роза, змея!..
это только во сне — оригами,
и живу как будто бы я,
от земной пустоты отлетая,
вот и снится — больная лоза,
птичья дудка и фляга пустая,
кот прекрасный, небесный базар…
* * *
Свой луч прохладный бросив на пустырь,
панамку белую на голову напялив,
на землю сядет он, и тёмный пьёт чихирь,
а в мире нет ни боли, ни печали,
ни гласных, ни шипящих,
речь темна.
Есть только Х и В. И будто бы одна
весна сейчас, и тело, и затменье,
в нём как во сне, летит смешная булава,
за партбилетом — тонкая игла,
и одинок смотрящий на деревья.
И одинок мятущийся в окне,
вцепившийся в цветную занавеску,
он машет ружьецом в прошедшем дне,
им отмечая доброе соседство.
Удача! Дождь грибной нам выжжет всё нутро,
но трип ночной всё повторит сначала.
с монеткою в руке плетусь в кино,
там здешний хронос дремлет у кинжала,
тупое «ля» звенит, и в пламени пустырь,
цветы разлуки в аленьком платочке
несёт статист.
Как плачут богатырь и поводырь
о бабочке, листочке, лепесточке!
Один из них, он крестит алфавит,
в ладошке жирной держит землянику, —
«Я знаю вас, конечно — говорит, —
нет никого!», и смотрит мне в окно, и весь горит.
и треплет ветер белую тунику…
* * *
Если вдруг вспомнятся тусклые сёла,
Грязные шторы в доме казённом,
Рыжие бархатцы в детской руке,
Жирная щука в прелом укропе,
Папа, как будто чужой, в тёмной робе
Тихо стоит, прислонившись к стене.
Если вдруг станет такой же стеною
Прошлое, — страх остаётся со мною,
Водит по телу студёным пером,
Солнышко делает тёмным пятном.
«Помнишь, — кричит мне, — щуку в укропе,
Дни посторонние в сладком сиропе,
Зуб свой молочный на толстом ковре,
Книжки про ВОВ там, где врут под чистую?
Первой постелью тебя нарисую,
Яблоком адским, галей в игре,
Гулом слепым дискотеки КЦ-шной,
Сломанной лыжей, лежащей в снегу,
Шахматным полем и спрятанной пешкой»
Это не я. Я так быть не могу.
Если вдруг вспомнится запах сарая,
Мелкие яблоки в дождь собираю,
Белую скатерть тяну со стола, —
Это не я, я такой не была.
Дней настоящих горячие розы,
Тело трамвая, сон спиртовой,
Шёпоты горние, мамины слёзы, —
Только и там это кто-то другой.
Белое слово молвить велю.
Это не я. Я таких не люблю.
* * *
уняв рождественскую икоту,
он перекатывается из воскресенья в субботу,
выпив портвейн, берёт парижскую ноту,
но почему хохочет партер?
«тчк» — Адамович телеграфирует с того света.
гул затих. Перекатываясь от зимы в лето, —
пот по телу, и что же ещё… пистолет, бабушкин секретер.
он мягкотел,
но славно движется, говорит: «я всё понимаю, —
логику солнца, квартира другого с краю,
мы в ней с ним ходили по алаверды —
и, —
чтоб дотянуть до среды,
надо выпить девять глотков воды»
человек движется, в основном, наудачу,
утром выйдешь из дома и друга встретишь иначе,
чем встречал бы в Москве.
не смотри на меня, я сейчас заплачу.
«с Рождеством! — шапку снял, — вот, несу передачу…», -
и выходит на свет…
* * *
Про калиновый свет напиши зимой,
Про неясный свет напиши один.
Ночью ржавый поёт на дверях замок,
Я не знаю, что происходит со мной.
И луна золотит без того золотой
Умирающий лист,
умирающий чист —
Улыбается гибельно, как святой, —
В доброй памяти вспыхнет, и думай, кто всё это сотворил,
Кто по воле земной нас втянул в разговор.
Или так: одевайся, иди во двор.
Под скамейкой покоится домино…
Сам лежал здесь когда-то и волю сломил,
Вспомни, как твой отец твою маму любил,
Вот они возвращаются из кино
И проходят мимо. Ты долго стоишь,
Чёрным воздухом дышишь, себя самого
Ждешь и снова ныряешь в душный подъезд.
И пуская разбросан неясный свет
На твоё неведомое жильё,
Старый чайник стоит, хохломой одет,
Точно также ты через много лет
И закуришь, и воду на пол прольёшь.
Ничего не хотел, но сказал слова,
В потолок посмотрел: «Доколе ещё терпеть?».
Но калина в плошке ещё жива,
На неё сквозь слёзы легко смотреть.
Утром ляжешь спать, и приснится тебе медведь, —
По осеннему лесу, красивый, идёт,
Молодой отец и счастливый народ,
Тёплый дождь, чья-то верная смерть, —
То, что вправду когда-нибудь произойдёт,
А проснёшься, и снег над землёй запоёт…
* * *
когда я устану в конец от людей,
на помощь приходит мой друг чародей,
лягушка-кукушка, подружка-змея,
и белой лисою вдруг вывернусь я.
в саду огородном нам славно плясать
и нежную ягодку смело кусать.
старуха-разруха, ружьё и жильё, —
всё это для тех, у кого есть своё
понимание, сон, речь, что будет гореть,
а нам можно просто плясать, умереть,
с цыганом весёлым пойти в зоопарк,
устроить там horror, устроить там dark,
корону надеть и хвостами трясти,
людей всё равно никогда не спасти.
вот так, как устану я зверем плясать,
я сяду писать, и не буду писать:
« танцуют собаки, рычат в темноту,
смешные фигуры стоят на мосту,
как будто бы я, кошелёк потеряв,
в тот вечер тут плачу, а мимо меня
старушка идёт, мы обнимемся с ней,
и скажет она лисьей шапкой своей,
как жить было раньше недурно… а щас…
кого же ты выберешь, Боже, из нас?
кто слабый, кто явный и тёмный вдвойне,
кто ябеда, язва и спит на войне,
кто хвостичек белый повыше бросал
и вдруг отвернулся, и всё рассказал.
* * *
Из сада приходили в дом
и воду в рукомойник лили,
как будто мы. Как будто он
нас примет: тёмный запах лилий,
сова-копилка, разговор,
клеёнкою покрытый стол.
Здесь свет пронизывал стаканы,
и макаронные спирали
в кастрюлю падали не раз.
Но снова вспомнится, лучась,
вокзал, откуда уезжали,
где пустотелые татаре
на сумках клетчатых сидят.
Вот рынок рядом. Свет пустой
и плоский свет, в лотке сапожник
поёт, и снег летит порожний
на куль с румяной курагой,
на ящики с хурмой, цветами.
Я плачу, и воронья стая
кричит. Мне выпал день другой, —
пусть, никуда не уезжая,
я в нём смотрю на снегопад
и чемоданы раскрываю.
Тогда зови меня назад!
Я ничего одна не значу.
Усни. И на участке дачном
глухие бочки зазвучат.
* * *
Молочные злаки уснут до зари.
Подошвы истёрлись. Молчат рыбари.
Чеченские горы баючат Кавказ,
Как если бы было и не было нас.
Над озером икс расцветает костёр,
Язык недомолвок велик и остёр,
И праздная рыба всё мечет икру, —
В безликом теченье я тоже умру.
Малёк мой, кораблик, ершовая хмарь…
Отцу в темноте улыбался рыбарь,
Неверные знаки нам делал рукой.
Приходят собаки на водопой.
Лохматую шавку осветит звезда,
Наш кесарь прекрасный уйдёт от моста,
И завтра нам скажут ещё в новостях:
«Чеченские горы поют и свистят».
Молдавские шутки лежат на столе,
И красные флаги шуршат на заре,
И сказочный кот в кишиневском саду
Их цепью срывает, смерть дует в дуду.
Вот если бы так: здесь рябину сбирай,
И вина Массандры взамен получай,
В своём городке будешь главный герой,
Дудой золотой и квартирой пустой
Похвастаться можно, поесть и прилечь,
Послушать родную перхатую речь,
Но враг, как безумный, бурит темноту,
Спишь долго и снятся живые: колтун
Смоляной выдирает смуглян, твой сосед,
Стоит на пороге: «А соли-то нет?»,
Потом унесла его «Красна стрела»,
Как если б была… да итак не была.
Железные злаки оставив в полях,
Над миром Нагорный летит Карабах.
Приходит на землю старик-Авраам,
И свечкой махает, и мудрствует нам,
И смотрит на море, не видя озёр.
Рыбарь здесь на фоне, конечно, позёр,
Кораблик бумажный мой спит на воде,
Смотрю, как удилище тает в дыму.
И горцы поют на холодной звезде.
За это воздастся, конечно, всему.
Мой папа молчит. Непонятно ему.
* * *
И не от юности дневной не знаю, как нам жить на свете…
Бегут по школьной роще дети, я с ними, после — ты со мной.
Свистеть, кричать, смотреть в окно, мечтать о лесе, о ночлеге
Другом и молоке парном. И вот во сне свистит паром,
И речка зацветает медью. Мы после скажем об одном.
Качели. Ночь. Кач-кач — качаюсь. Тик-так — с тобою повстречаюсь,
Заветный байковый халат тебе распахиваться рад,
Бог мой, все дни мои двояки!
И за окном бегут дворняги, куда неведомо летят…
Ты говоришь: «Мороз какой…»
В комоде плачет домовой.
Ты спрашиваешь: «Год какой?
Так странно, — я ещё живой…»
Мы здесь всегда с тобою жили, родители несли нам в дом
И голоса свои, и крылья. И тает на реке паром…
Открой свой ранец-померанец,
От А до Я там всё горит,
Как на снегу тяжёлом — агнец,
Звезда с бедою говорит…